Злым ветром. Роман - Страница 104


К оглавлению

104

- И еще товарищи твои тут толпились. Милиция, значит. Одного-то я знаю. В нашем доме живет. Станислав Григорич. Жена у него тоже врач. Сидела около тебя.

Так мы и болтаем все десять минут, пока я держу градусник.

Температура у меня оказывается нормальной, и я чуть искательно говорю:

- Штаны бы хоть вернули. Встать хочется.

- Велено лежать, - отрезала сестра. - И ни, ни. Понял? А уточку я тебе сейчас принесу, не бойся.

- Да какая там уточка. Я плясать могу, не то что…

- И даже не говори, - начинает сердиться она. - Через час обход будет, вот тогда и проси свои штаны.

Она уходит, а через минуту действительно возвращается с уткой. Несет ее нежно, как сокровище Вот, черт, положение.

Наконец я снова остаюсь один.

Когда лежишь в больнице, есть время подумать. И мысли при этом настраиваются на какой-то, я бы сказал, философский лад. Например, что есть жизнь и что есть мы в этой жизни. И даже, все ли ты в ней успел. Словно я помирать собираюсь. Надо сказать, что и работа моя тоже наталкивает порой на такие вот мысли. Только сосредоточиться на них обычно некогда! Хотя столько судеб проходит перед тобой, таких разных и по большей части сложных, трудных, а то и трагических. Иной раз кажется: ну что ты суетишься, что тебе надо и что тебе под силу в этом мире? Конечно, борьба с преступностью, ликвидация ее - счастливая цель, что говорить. Но во что это упирается в конечном счете?

Мой отец как-то привел одну мудрую восточную пословицу. Я ее запомнил. Звучала она приблизительно так: «Если твои планы рассчитаны на год - сей просо, если твои планы рассчитаны на десятилетия - сажай деревья, если же твои планы рассчитаны на века - воспитывай людей». Задача, по-моему, самая важная и самая трудная.

Сколько же потребуется времени и сил, чтобы всех кого следует перевоспитать? Много. Очень много. Во всяком случае, моей жизни на это не хватит. Уже точно. Ее хватит, чтобы хоть чуть-чуть очистить воздух, которым мы дышим. И еще, чтобы вселить в людей убеждение, что так, как этот Теляш, к примеру, долго не проживешь. И ради этого, я вам скажу, уже стоит потрудиться.

Занятый высокими мыслями, я не замечаю, как наступает время обхода больных. Седенький пожилой врач в старомодном пенсне, всего меня ощупав неожиданно сильными пальцами и со всех сторон выслушав - у него не резиновый, современный фонендоскоп, а тоже старенькая, местами потрескавшаяся трубочка, - наконец одобрительно говорит:

- Однако вы таки счастливо отделались, молодой человек. Полагал, недельку мы с вами повозимся. А тут, возможно, и пары деньков хватит.

- Что вы, доктор, - говорю я с максимальной бодростью. - Да я себя отлично чувствую. И мне сегодня надо домой.

- Э-э, и не рассчитывайте.

- Но я дома буду лежать, честное слово.

- Ну-ну, молодой человек. Я за вас отвечаю перед всей одесской милицией, а это не шутка. Мне только еще не хватает таких забот. Вчера вот и комиссар приезжал.

- Но, доктор…

Мольбы мои кончаются тем, что доктор сдается.

- И только потому, - говорит он, - что верю вашей сестрице. Очень милая и энергичная особа.

Опять! Нет, это просто удивительно.

- Подготовьте выписку к двенадцати, - говорит доктор уже другой сестре, дневной, очень молоденькой и весьма кокетливой.

- Сестрица уже здесь, Аверкий Спиридонович, - говорит она, стреляя в меня подведенными глазками.

- К двенадцати, - сурово и непреклонно говорит врач.

И я понимаю, что хоть тут он должен настоять на своем.

- А допустить ее ко мне можно? - робко спрашиваю я.

- Это пожалуйста…

Они уходят, и в палате появляется Лена. На плечи ее накинут халат. Она кидается ко мне, обнимает, словно я вернулся с того света. И вдруг начинает плакать, уткнувшись мне в грудь.

- Ну, ну, нервы, сестренка, нервы, - говорю я и глажу ее по голове.

- Тебе… легко… говорить… - сквозь слезы бормочет Лена и наконец отрывается от меня.

А через каких-нибудь два часа меня привозят в гостиницу, и я довольно бодро и притом вполне самостоятельно поднимаюсь по лестнице к себе в номер. И вот уже я, словно шах, возлежу на подушках в кабинете своего «люкса». Вокруг разместились Лена, Стась, Лева и еще двое ребят из их отдела. Я уже рассказал все, что помню из вчерашней схватки во дворе, и поделился своим открытием в отношении Петра Горохова.

- Да, это он, - кивает Стась. - Мы его взяли.

Я уже знаю, что Толик жив. Пока, правда, жив. Состояние у него тяжелое. Хотя я удивительно рационально, оказывается, влепил в него все три пули: две в ноги и одну в правое плечо. Чудо, конечно.

- Кто был третий? - спрашивает Стась.

- Третий был Сенечка, - отвечаю я. - Он держал меня за ноги.

Лена сидит бледная и молчит.

Нет, все-таки женщинам слишком трудно на нашей работе, их нельзя к ней допускать, во всяком случае, вот к таким операциям, это жестоко. Они слишком эмоционально все воспринимают. Равенство тоже имеет свои границы.

- Сенечку этого мы быстро установим, - говорит Стась. - Через Галину Кочергу.

- Братцы! - неожиданно вспоминаю я и даже подскакиваю на своих подушках. - У нее же теперь прямой контакт с Зурихом! Я забыл вам рассказать!

И торопливо передаю разговор, который услышал под окном Галины.

- …Теперь кое-что становится ясно, - заключаю я. - Клячко должен был привезти это золото в Пунеж. И когда он приехал пустой…

- Нет, - качает головой Стась. - Зурих уже до этого ему не верил, уже что-то пронюхал и готовил расправу. В той записке это же было ясно сказано. Помнишь? А Клячко, таки да, решил его надуть. И спрятал золото у Галины. А потом поехал на встречу с Зурихом, на встречу со своей смертью. Вот как это было, хлопцы, чтоб мне провалиться.

104